Театр на фоне маковых полей

Я былa в Турции чeтырeжды. Пoслe пeрвoй пoeздки пoнялa, чтo oбязaтeльнo вeрнусь – и, мoжeт находиться, нe oдин рaз. Чтo-тo былo в тex крaяx, чтo пo вoзврaщeнии дoмoй нe уxoдилo, a пoсeлялoсь в душe, пoбуждaя улыбaться сeбe и oкружaющим.

Aнтичныx тeaтрoв нa пoбeрeжьe бывшиx Ликии и Пaмфилии мнoжeствo. Блaгoрoдный иx oблик, нeспeшный ход aмфитeaтрa в сoчeтaнии с нeизбeжными утрaтaми нa пути сквoзь врeмя дeлaeт иx пoxoжими нa брoшeнныe бeз присмoтрa дрeвниe фoлиaнты.

Сaмый мaлeнький тeaтрик прячeтся зa крeпoстными стeнaми нa oстрoвe Кeкoвa. Увидeть eгo мoжнo тoлькo изо крeпoсти-кoрoны, вeнчaющeй вeрxушку oстрoвa. Сaмый кoсмичный лeжит нa высoтe бoлee 1000 мeтрoв у гoры Гюллюк – в дрeвнeм гoрoдe Тeрмeссoсe, замыкающем собою долину. Стена горного театра обрывается в ущелье, а магазин для зрителей оборачиваются ступенями, ведущими к Богу. Сохранившийся то ли дело других величественный театр античного Аспендоса напоминает колоссальный корабль, заплывший из глубин времени во нетребовательный век туризма и поставленный на якорь. Служители драют палубы, смахивают криоконит с плюша и продают входные билетики. Говорят, иногда фрегат оживает. Вот если бы…

Здесь сбывается до сей поры, чего очень хочешь, пусть и не сразу. В конце сентября в Аспендосе играли «Травиату». Влившись в людское пучина морская, ручейками затекающее в необъятное чрево театра, мы дали потоку вывезти себя внутрь и в поисках места поднялись на верхнюю палубу. С ее высоты повыстроенный на арене подиум казался игрушечным.

Над кратером театра неслись вытянутые растрепанные облака средиземноморской осени; месячный свет, усиленный в прогалинах, навязывал их бегу буйный синкопический ритм… Закапал редкий дождик, амфитеатр заволновался, натягивая капюшоны; окончив фразу, кантор остановил оркестр на точке с запятой; музыканты, опасаясь вслед за дорогие инструменты, потянулись за кулисы.

Минут посредством десять действие возобновилось. Виолетта вновь взобралась нате ложе, чтобы понарошку умереть, но взаправдашний дождик еще раз удержал ее в настоящей жизни. Наконец оркестр вступил, затем) чтоб(ы) на сей раз без перерывов звучать вплоть до финала, но тут на каменном заднике ради крошечным белым квадратиком сцены зашагали рожденные мощными прожекторами великанские тени нетерпеливцев с античной галерки, решивших, какими судьбами незапланированный антракт завершил представление. В ритме звучащей музыки надо каменными кулисами возникла парасцена, на которой разворачивалось параллельное изготовление – сошествие гигантов. Виолетта умерла и вышла на земный. Гиганты, опустившись вниз, сделались невидимками в многотысячной толпе. Перед парашютом ночи театр-корабль спускался к месту стоянки…

Серебряная торговое (заведение

Что-то отличало этот магазинчик от остальных, торгующих серебром. Полагать), больше, чем в других лавочках, было в его витрине неновых вещей – неповторяющихся, мерцающих неярким светом ушедшего времени. С темноватого помещения, в глубине которого лицом ко входу работал знаток, доносилась серебряная музыка Вивальди. «Вы не могли бы отремонтировать мне замочек?» – я показала ему жемчужный змейка. «Разумеется, мадам», – как весь торговый Кемер, золотые руки говорил на корректном и чистом немецком.

Он работал, а я осматривалась, радуясь гармонии звуков и бликующих граней маленьких вещиц, развешанных согласно стенам и рассыпанных в столиках-витринах. Радость смешивалась со смутным ожиданием что-что-то, что вот-вот должно произойти, – наподобие в добром сне, в котором золотой ключик обязательно откроет волшебную плита. «И еще я хочу вот это», – сказала я вдруг для себя, протягивая руку еще не предвидя к чему. Маленький предмет переместился из витринки ко ми на ладонь. «Что это?» «Это коробочка с целью пилюль, – мастер подошел ближе. – И вы покупаете сие не для себя». Я нисколько не удивилась его догадке. И старый и малый было так и не так. Подарок и в самом деле предполагался – идеалисту и жесткому прагматику в одном лице, который-нибудь, войдя в круг моей жизни, спровоцировал перемены, резон которых тогда еще не вполне мне открылся. Однако о серебряной коробочке для пилюль я, право же, приставки не- думала… «Я видел – вы услышали ее, – продолжал зубр. – Она созвучна вам, и, расставшись с ней, вы подарите кому-так нечто большее, чем простую серебряную вещицу…».

Я посмотрела возьми ладонь, с удовольствием ощущая весомость плоского миниатюрного сундучка. Самым удивительным в нем была напаянная возьми крышке пластинка, трогательный и нежный горельеф: сидящая вполоборота обнаженная девушка. Неведомый ювелир заключил ее в серебро в то мгновенье, если, держа в левой руке зеркальце, она смотрелась в него, чуть запрокинув голову и отведя назад согнутую в локте правую руку с гребнем… Я огляделась опять раз – и выбрала подарок для себя: маленькую скульптурку работы серебряных дел мастера Еркана – повзрослевших Кая и Герду, целующихся подина андерсеновским фонарем.

За те две недели, словно мы пробыли близ Кемера, я несколько раз попозже наведывалась к Еркану, 30-летнему философу от серебра. К нему разрешается было забежать вечером – гостя всегда приглашали получай бокал вина. Запотевший бокал, пристроенный на краешке его рабочего стола, и лунное мерцание серебра под музыку Вивальди – одно из самых емких впечатлений ото пребывания в великом постантичном пространстве. Оказавшись в Кемере после полгода, я заглянула в серебряную лавку. Еркан там с прицепом не работал. Музыка, кажется, звучала, но впечатление чуда улетучилось. Новый продавец не мог выдавить из себя, где мастер теперь, – кажется, где-то в Анталии. «Симпатия слишком много разговаривал, а тут торговать надо», – бросил возлюбленный мне, поворачиваясь к очередному покупателю, входившему в магазин.

Маковое семенник

Памучак на берегу Эгейского моря – не починок и не деревня, а так – точка на карте, песчаниковый пляж. Между крепенькими пышными пальмами и эвкалиптовой рощей прячутся приземистые постройка, соединенные общей верандой. Деревянные перильца прихотью ассоциаций оживляют в памяти ограждения пионерской дачки в средней полосе России. Давние образы школьных каникул наполняются цветом и обретают залупа, озвученные группкой немецких тинейджеров, которые то уезжают, ведь возвращаются на маленьком автобусе, гомонят на своей веранде перед аккомпанемент магнитофонного «техно» и на удивление чинно принимают солнечные ванны.

К исходу дня постройка сдвигаются к границе видимого пространства. Свет в зрительном зале мотеля притушен, зато интенсивно освещена сцена – низенький павильон ресторана, простого и уютного, чисто опрятный провинциальный вокзал. На ледяной крошке блестят боками разнокалиберные рыбины и креветки; около полусферами апельсиновой кожуры колеблются огоньки свечек возьми столиках террасы; из шелестящих за перилами камышей таращатся взъерошенные кошки, норовящие выкрать с тарелок остатки рыбных пиршеств. Ресторанный зал подина крышей волнами выплескивает на террасу восторг заполонивших его болельщиков со всей округи, прилипших к телевизору, идеже идет футбольный матч Стамбул – Трабзон. В трех километрах отселе лежит античный Эфес – обширный город, опоясывающий идиллический зеленый холм. Мы ехали туда, как получи и распишись деревенскую свадьбу – на украшенных цветами и ленточками радиофицированных дрожках, влекомых послушной лошадкой. Погонял ее картинный Садулла – небольшой подвижный человечек с веселыми глазами сверху морщинистом лице, с лихим седым усом и головой, повязанной красочно-желтым платком. Время от времени он натягивал вожжи и Водан из мужчин спрыгивал на землю, ловя мою соломенную шляпку, унесенную воздушной волной ото пронесшегося мимо автомобиля. Но тут мы выбрались с дрожек вчетвером – чтобы, как в теплую воду, вынестись в зелено-желто-пурпурное маковое поле, где Садулла, бойко справившись с моей камерой, остановил чудное мгновенье…

Текущий снимок всегда со мной. Он вобрал в себя постоянно – нежную переменчивую пастель памучакского пляжа, возню дурашливых тинейджеров, болтовню с обитателями соседних бенгало; в нем Эфес прежний, где проповедовал апостол Панюха и похоронена Дева Мария, и нынешний – Эфес-памятник, сочно заселенный туристским людом.

Дома

Когда я вернулась изо второй, кажется, поездки, 98-летняя моя бабуня, воспитанница Петербургского института благородных девиц и драматическая актриска, сохранившая хорошо поставленный голос, игриво сказала: «Вона, зачастила в Турцию! Между прочим, у нас в семье говорили, кубыть моя бабка была турчанкой. Муж ее говорят оттуда вывез в русско-турецкую кампанию».

Между прочим… Тятя мой был смугл, с жесткой густой черной шевелюрой и зап-голубыми глазами. Позднее мне в руки попал бывший в употреб альбомчик со старыми черно-белыми снимками. С одного изо них хитро улыбался горбоносый турецкий мальчишка – равно как оказалось, папа в 13 лет…